— В оригіналі текст російською.
Выглядела она жутко расстроенной, так что первое время я даже боялся ей сказать что бы то ни было. Она молча взяла меня за руку, и мы решительно двинулись в сторону «Оливье» под Бессарабкой. Ни о чём не спрашивая, я купил ей пирожное «Прага» и большую чашку капучино. Саша ела «Прагу», запивая капучино, вот-вот готовая заплакать. «Что случилось?» — наконец, выбрав момент, спросил я. «Он не подписал», — ответила она с отчаянием в голосе. «Кто не подписал?» — «Янукович».
Я выдержал паузу, потому что сразу спросить «Что не подписал?» мне показалось не совсем тактичным. Мягко говоря, я не был погружён в подробности проходившего в эти дни Вильнюсского саммита восточного партнёрства. Герман ван Ромпей выразил озабоченность, Штефан Фюле отметил, Баррозу сделал акцент на…
«Ассоциации Украины и ЕС не будет», — выдавила, наконец, Саша и, услышав собственные слова, тут же заплакала. Я по-прежнему не знал, что ей сказать. Мой запас адекватного безмолвия был явно на исходе, и я сам не понимал, как мне все ещё удаётся держаться.
Было ясно, что прямо здесь и сейчас я должен экспонировать максимально возможную степень сочувствия, но эта грёбаная «отмена ассоциации» оказалась настолько абстрактным для меня событием, что я очень скоро отчаялся найти с ним хотя бы какую-то маломальскую эмоциональную связь.
Думаю, если бы в это роковое мгновение Саша заглянула бы в моё беспомощное испуганное лицо, то её, вне всяких сомнений, ужаснула бы степень моего эгоизма и эмоциональной нищеты. Может быть, слёзы, застилавшие её глаза, помешали этому случиться, а может быть, мои честные попытки проникнуться предотвратили ужасную катастрофу, казавшуюся почти неизбежной…
Как бы там ни было, в момент, когда сила моей паники сравнялась с глубиной её горя, она, скользнув по дерматиновой поверхности серого диванчика, бросилась в мои объятия, словно маленький ребёнок в поисках защиты. Несколько секунд Саша потратила на то, чтобы вытереть слёзы моими щеками, а затем наши губы встретились, но не так, как это было два дня назад во время прощания на станции метро «Выдубичи», когда она их держала сомкнутыми, строго соблюдая стандарты очередной стадии сближения.
Пользуясь аналогией, соответствующей текущему историческому моменту, я бы назвал случившееся «полной ратификацией». Закрыв глаза, я погрузился в лучший поцелуй своей жизни, а моя правая рука поползла к её промежности, обтянутой утеплёнными, предназначенными для продолжительного стояния на митинге лосинами.
* * *
В те периоды жизни, когда меня никто не любит, я ненавижу всякого мужчину на улице, который целует красивую девушку. И чем эта тёлка красивее, тем сильнее моя ненависть.
Они поднимались на эскалаторе, а я стоял сзади. На ней были короткие шортики, туго натянутые выше пупка на упругие ягодицы, и длинные стройные ноги. Он был каким-то неопрятным хипстером с коротким затылком, поросшим жирными волосами, и разумеется, с бородой, которая виднелась даже из-за ушей.
Всю дорогу она извивалась как ящерица и всё норовила об него потереться. Сучка отбрасывала свои длинные светлые волосы назад, постоянно улыбалась и старалась заглянуть ему в лицо. Я чувствовал, как ярость поднимается к моему горлу.
Чтобы как-то совладать с этим, я стал думать о книжке Далай-ламы XIV, которую читал по утрам в туалете: «Помните, что каждый человек, которого вы встречаете в своей жизни, так же, как и вы, стремится достичь счастья и избежать страданий…», – увещевал лауреат Нобелевской премии мира 1989 года.
Я уже почти согласился с этим утверждением в отношении сраного хипстера, стоявшего впереди меня, но тут они начали лизаться. Тёлка перестала вертеть задом. Её движения очень сильно замедлились. Правая рука легла на его сальный затылок, а глаза закрылись…
«Хуйло ты ёбаное, — злобно подумал я про хипстера, не затрудняя себя подбором аргументации. — Какое же ты ёбаное хуйло, а. Чмо бородатое. Пидор ты галимый».
Через полчаса я стоял в кабинке бесплатного туалета под Майданом и яростно мастурбировал. Я хорошо запомнил её шортики, так что стояк у меня был что надо. «Сдохни, сука! Сдохни!» — прокричал я в адрес хипстера, кончая.
Вытер член салфеткой. Вышел наружу. На меня смотрел какой-то сутулый подвыпивший тип в камуфляже с тризубцем на рукаве. «У этого точно нет нормальной бабы», — подумал я о нём с симпатией.
– Кто «сдохни»? — спросил он вдруг меня.
Этого, блядь, ещё не хватало.
– Никто, — ответил я и хотел идти.
– Погодь, — возразил он, преграждая мне дорогу. — Кто «сдохни»?
– Путин.
– Путин?
– Он самый.
– Слава нації! — вскричал он вдруг.
– Смерть ворогам! — взревел я в ответ.
* * *
Короче, я решил, наконец, попробовать.
Когда ещё случай подвернётся?
Вообще, конечно, все идёт к тому, что факельных шествий ещё будет много.
И они будут ещё масштабнее и красивее.
Потому что, в принципе, нациков держать сейчас некому.
У “беркута” были многолетние счёты и вражда на уровне инстинктов с правыми и с ультрас.
Нынешняя полиция в этом смысле – тряпки безвольные.
Никакой сверхцели, только полномочия.
У этих – Nациональная идея. Снесут их на хрен, если захотят.
И либералов снесут. Они сейчас вообще о нациках не думают. У них свои прожекты. Кто там правозащитой занимается, кто антикоррупционным бюро, кто английский внедряет. Травоядные существа, короче говоря.
Так что факельных шествий ещё будет много.
Скорее всего.
Но мало ли что может случиться? Они же умудрялись налажать в самые ответственные моменты.
“Подходите к машине, там раздают факелы”, – сказали в микрофон со сцены.
Ну, я сначала просто пошёл ради интереса.
Стал поближе – послушать, что говорят.
“А что, только членам каких-то формирваний дают факелы?” – спрашивает пацан.
“Да нет, вроде всем”.
Ага.
Смотрю, за мной уже стали.
То есть я как бы уже в очереди оказался.
А потом слышу в микрофон говорят: “Не турбуйтеся, факелив на всих выстачить”.
Ну допустим.
И что я, с факелом пойду вот так вот?
Смотрю – всякие тети лезут.
Даже мужчина с ребёнком. Дал факел мальчику.
Как-то это меня взбодрило.
Хуй с ним. Возьму.
И так вдруг захотел себе факел, что даже беспокоиться стал, что не хватит.
Вперёд ломанулся.
Там уже на дне машины. Гребут пачками.
Досталось.
Ебануться.
Держу в руках.
Ни хуя себе. Я типа, как нацик.
Ну такая палка метровая. Прямоугольного сечения.
На конце, значит, мешковиной в несколько слоёв обмотана.
Перехвачена железной проволокой. Снизу фольга подложена, чтоб не загорелась.
Думал бензином пропитана. Понюхал – нифига.
Спрашиваю у мужика: “А чем пропитана?”
Он такой тоже присмотрелся. Но видно, что бывалый.
“Парафином”, – говорил. И показывает какой-то наплыв сбоку жирный.
Ага, интересно.
Будет, значит, как свечка гореть.
Тут все начали выстаиваться в начале улице Мазепы.
Полиция машинам въезд запретила. Всё для людей. Всё для титульной нации.
“Шановне тоарыство, будемо розпочинаты нашу ходу, – говорят впереди. – Увага…”
Так, надо ж подпалить теперь.
Это как-то централизовано, наверное?
Да нихуя, вроде.
Люди сами кучкуются. Зажигалками чиркают.
“Подпалюйте зверху, щоб довше горило”, – советуют через микрофон.
Понял. Полезный лайфхак.
Туго идёт зажигалкой.
Но вроде у кого-то начинает получаться.
От уже зажженных факелов начинают другие себе подпаливать.
Тут я забеспокоился.
Сейчас начнут идти, а у меня факел не горит, блядь.
Не вижу, у кого огнём разжиться.
И тут мне один чувак усатый кивает. Иди, мол, сюда. Подожги.
Слава богу. Спасибо тебе добрый человек.
Нацик нацика в беде не оставит.
Ну, блядь подсовываю под огонь.
А он всё не загорается.
Та должен же.
Я ж не сам его делал. В машине получил. Трушный факел должен быть.
Не горит никак падла.
У всех уже блядь, горит, а мой, блядь, не горит.
Жуть, как неловко.
Решил покрутить немножко – может с другой стороны лучше пойдёт.
Ага.
Так.
Пошло, сука.
Ес!
Фух, вспотел даже.
Что-то похожее, наверное, мужчины испытывают в постели, когда не встаёт никак.
У меня такого не было в постели. Но с факелом прям, почувствовал.
Ну всё.
Впереди барабаны заколотили.
Тронулись.
Ни хуя себе.
Иду. С факелом, блядь.
Кто бы мог подумать.
Я тут работал недалеко в журнале.
Про культуру писал. Про искусство. А теперь вот иду по улице с факелом.
“Хорошо горят, – мужик комментирует. – Делать научились”.
И правда. Мой неплохо так разгорелся.
“Слава нации! Смерть ворогам! – кричит какой-то нищук впереди. – Героям Крут! Трычи. Слава! Слава! Слава!”
Тоже кричу.
Раньше так стеснялся. А теперь с факелом, как-то пошло.
Вообще с ним себя более уютно чувствуешь.
То я раньше сбоку ходил. Смотрел.
Теперь в центре колонны.
Люди мне улыбаются. Я тоже.
Идём.
За перекрёстком свернули на аллею героев Крут.
Дождь припустил.
Ну вроде горит.
Я смотрю, чтоб искры не попали на кого-нибудь.
Впереди малолетки в синих куртках.
На спинах надпись:
“Сокіл.
Де сила – там воля”.
Хуйня какая-то, если честно.
“Один за всих!”, – кричит нищук.
Эту кричалку знаю. Подхватываю: “И вси за одного!”
“Одна! Мова!”
Блядь, а вот эту не помню.
“Одна! Нація! Одна! Батькивщина! Це! Україна!”
Со второго раза реабилитируюсь.
“У кого е фаеры. Прыготуйте их, щоб по команди…”
Дают команду.
Зажигают.
Крутотень. Так светло. Ярко.
Та, короче, всех разъебём вороженькив!
“Сьогодни мы! Украинци! Кыяны, гости столыци! Святкуэмо героичный чин, коли триста молодых сердець запалалы, як сьогодни наши смолоскыпы!”
Так, а что там мой смолоскып!
Сука. Начал тухнуть.
Ему бы гореть ещё и гореть.
А он чё-то…
Как-то неуютно мне от этого стало.
Щас, блядь потухнет и всё. Защитный купол исчезнет, и они сначала начнут на меня коситься, тыкать пальцами. А потом вот этот, который по-звериному орёт “Слава Украини!” схватит меня…
Надо осторожно повращать его. Ну, чуть получше. Но всё равно. У всех нормально горит, а у меня уже почти тлеет.
Вот так и огонь патриотизма в моей груди.
Скоро уже дойдём до места?
“Кому належить Кыив!? Нам! Кому належить Украина!? Нам! Кому належить Донбасс!? Украинцям! Кому належить Кубань!? Украинцям! Кому належить Крым!? Украини!”
“Путина за граты! И граты, граты, граты!”
Гори, сука. Гори.
Увага! Вси у кого горять сомлоскипи, пидходьте до мемориалу. У кого вже затухлы, пидходьте до машини з озвучкою…”
“А шо там?”
“Там видра з водою”.
Дотянул таки.
Подхожу к машине.
Сую свой уже тлеющий факел в ведро.
Да, ты сделал это, малыш.
Ты это сделал.
С почином, дорогой.
* * *
Мы идём по свежему мартовскому снегу. В центре расставлены нацгвардейцы с автоматами. В Киеве такое впервые. Юнцы в форме – это не впервые, конечно. Но теперь эти парни, с радостными школьными лицами, с юной глупостью, удвоенной военным идиотизмом… теперь у этих краснощёких малолеток ещё и длинные стволы, направленные в землю. Да ещё и по нескольку рожков с патронами.
– Смотри, – говорю.
– Да, да, – отвечает он рассеянно.
Товарищ занят другой мыслью и хочет мне её высказать.
– Я начал чувствовать, что это не моя страна, – говорит.
– Ну, у меня давно такое ощущение, – замечаю я.
Он тоже пишет книгу, и мне бы не хотелось, чтобы он перехватил тут у меня первенство.
– Да, я помню, ты такое уже говорил, – соглашается.
Это меня успокаивает. Да и чего волноваться? Я уже зафиксировал эту идею в нескольких своих культовых произведениях. Так что всё нормально. Можно теперь спокойно жить, удовлетворённо наблюдая за тем, как общество постепенно начинает осознавать трещину в национальной идентичности, подмеченную уже давно неизвестным пока что писателем-пророком.
– Но ещё совсем недавно я такого не мог себе представить, – продолжает товарищ. Он и вправду, взволнован. – А у меня ведь семья, как сказать… Мой папа – он к украинскому очень хорошо всегда относился. То есть, никогда не было такого как бы…
– Такого, что Украина не для всех теперь?
– Ну да. Что… Если бы мне сказали, что вот тебе выбор – ты напишешь два произведения, которыми прославишься, но тебе надо будет переехать, скажем, в Москву, я бы согласился, представляешь. Ну, переехать как бы не с нуля. Ну чтобы там такое было что-то у меня…
– Да я, может быть, тоже.
– Только я об этом, конечно, никому открыто не скажу.
– Ха! Я тоже, знаешь, много чего не говорю открыто сегодня. Посты в фейсбуке от половины друзей закрываю. Привыкай.
Два произведения. Не одно. Молодец. Настоящий писатель. Ну а что? Я бы тоже два попросил. Одно – это, может быть, случайность, а два – уже другое дело. Это уже уверенный мастер. Правильно мыслит человек.
– Там, правда пиздец. В Москве, – размышляет он.
– Верно. У нас тоже пиздец, только по-другому реализовано, – уточняю я. – Но здесь, оно, может интересней. Кризис идентичности тут у нас.
Смотрю на радостных солдат возле кофейной будки. Им, определённо, приятно, что они такие красивые в своей форме. То есть вопрос идентичности для них как бы уже разрешён. Может обойдётся и убивать никого для этого не понадобится.
Впрочем, мы тоже, конечно, никуда не поедем. Пока по две великих книги не напишем. Вместе, это целых четыре, между прочим. Задача масштабная. Надо оставаться.