Харьков: Под бомбами. Полтава: Переселенцы

АНДРЕЙ КРАСНЯЩИХ

В кадре

Бородин пишет: «Как твоё чувство юмора?» Оно есть, но стало осторожным. А отец шутит. Ещё и холодной водой обливается.

Мама молится. Отец молчит, чтобы ей не мешать. Когда я не вижу – тоже молится. Я листаю ленту, чтобы не думать, что вот-вот, но всё равно думаю и представляю.

На консервации, переданной волонтёрам, написано: «Ничого не хочу чути. Після війни повернути цю баночку бабі Улляні». И название села.

Читаю некрологи российских офицеров. «Не смотря», и без запятой. «Вчера похоронили четыре подполковников». Читаю сводки наших – на русском, – ни одной ошибки. И стиль мне нравится.

Россияне всерьёз думают, что Бандера жив. В нашем зоопарке пантеру переназвали в Степана. Степан Пантера.

Мы тоже многого не знали – о Резникове, Подоляке, Арестовиче. Киме, Синегубове. О Зеленском, что он такой. Приятно думать, что я за него голосовал.

В Telegram-канале «ТРУХА» видео, как кто-то между обстрелами решил выбить ковры. Не показывают, чем закончилось.

В супермаркете я единственный в маске. Обращают внимание, но не очень. И диверсантов уже видели, и мародеров. И убитых.

У меня нет проблемы с «паляниця». Я в детстве в Полтаве колядовал. У бабушки с дедушкой на зимних каникулах. «Коляд-коляд-колядниця, добра з медом паляниця. А без меду не така. Дайте, титко, пьятака». Это было единственное стихотворение на украинском, которое я, освобождённый по зрению от украинского языка и литературы, труда, физкультуры и НВП, знал. Оказалось, самое главное. И тогда тоже.

Надя нарисовала: во время тревоги бегут в погреб. И комментарии:

«Мы спешим, поэтому мама перепутала ботинки с перчатками

А бабушка надела сковороду на голову!

А я

Оделась нормально».

Целое стихотворение.

Когда гупает, что дребезжат стёкла, отец говорит: работает наше ПВО. Не задумываюсь, так ли, маму эти слова успокаивают. Или она тоже только показывает, что успокаивают.

Мама плохо слышит. Но взрывы слышит. Теперь даже когда их нет.

Когда нет тревог и не бахает, делаем то, что делать нельзя: строим планы. Как поедем летом в Фигуровку. Фигуровка – под Чугуевом, там давно уже всё разбито.

В чате «Молния» сообщения: «Запорожье – тревога!», «Кременчуг – тревога!», «Неаполь – тревога!» Что-то не то. Вернулся. «Никополь – тревога!»

Надя не доедает, оставляет на тарелке. И заставляет жену. Даже кормит. «Не хочу». – «Ещё ложечку». – «Я не хочу». – «Давай-давай. Чтоб Путин сдох».

«Где-то вычитала?» – «Сама придумала». Без разницы, витает в воздухе.

Заснул и не проснулся бы. Вместо нас.

В аптеках ничего сердечного. И на складах. Выгребли всё подчистую. Даже валерьянку. Сестра говорит, в Полтаве тоже.

Олег рассказывает. Ходил по воду. У подъезда двое пытаются попасть, ждут. Говорят, Интернет пришли чинить. Показали документы. Не поверил: физиономии, как у гопников. Написал в домовой чат. Никто не ответил, что к нему. Не пустил. Через полчаса в чате: «Это к нам».

Возобновились уроки. По дистанционке. Сочинение «Как изменилась моя жизнь с приходом войны». Если не очень больно об этом рассказывать.

«23 февраля вечером я, как обычно, сделала уроки и легла спать. Но когда проснулась утром, я поняла, что как-то сильно выспалась и будильник меня не будил. Обычно я встаю в 6:30, чтобы точно успеть на школьный автобус, который приходит в 8:15. Когда я проснулась, было уже 8:00. Я посмотрела на часы и очень испугалась».

«Вначале при каждой сирене мы спускались в погреб. Там были я, бабушка, мама, моя тётя, двоюродная бабушка и троюродная сестра. Иногда их кошка. Так шли дни. Вскоре мы больше не спускались в погреб, а просто при сирене выключали свет».

Перед встречей с женой выбираю книгу передать ребёнку. «Робинзон Крузо».

На Новый год взяли билеты в Одессу. Не поехали, заболел. На мой день рожденья не поехали в Батурин.

На 5 марта были билеты в Броды. Галицкий Иерусалим. Рядом Олесский замок. И Подгорецкий. Составили маршрут.

Сейчас моя работа – читать сводки. Знать обо всём. Будто если всё знаю, как-то поможет. Включённость.

Обновилась «тревога» на телефоне. Громче орёт. Зато раньше женский голос говорил: «Відбій тривоги», – а сейчас голосом Арестовича: «Відбій тривоги. Можете повертатися до нормального життя. Все буде добре».

Обновилась на телефоне карусель обоев. Исчезла моя заставка: Таракановский форт. Где мы были осенью. Античные руины XIX века. Поискал, хотел вернуть. Харьков теперь выглядит так же. Поставил Надин рисунок: она, улыбается, и много кошек вокруг.

Едем на машине. Мама смотрит на разрушенный город, говорит: «Как в кино. И мы в кадре».

У жены в частном секторе автоматные очереди. К Олегу в соседний дом влетело: дырка вместо квартиры. Лаборантка кафедры встретила диверсантов:

«Короче, приходили дрг.

Приметы: один мелкий, с меня ростом, только худее, глаза чёрные, вид типа гопоты, в жилетке чёрной как броник, только не броник, и чёрной кепке. Второй высокий, спортивного телосложения, светлый волос, глаза светлые, серо-голубые, тёмно-синяя куртка.

Мелкий пытался выхватить телефон.

У нас детей тут море.

Первый раз в жизни рада, что я не мама.

Сказали: мы за Украину. Наші хлопці так не кажуть.

Спрашивают: на каком языке вам лучше говорить? Мы сразу насторожились. Они: нам надо попасть на крышу. Мы их послали в ЖЭК. Они: хотите сидеть и дальше в подвалах – сидите. Просили ключ от крыши, мы хотели их сфоткать, сразу выхватили ПМ, начали угрожать. Короче, мы их прогнали, залетели в подвал, закрылись. Тероборона сказала: сидеть в подвале закрывшимися, в контакт не вступать.

Сейчас тероборона зачищает район».

Непривычно звучало, но очень нравилось украинское «Тримайся!» вместо «Пока!» Сейчас «Держитесь!» при прощании и по-русски обычная фраза.

Другие люди

«Триває двадцять сьома доба». «Закінчується тридцять друга доба». Помню 24 февраля, остальные – одной массой. Сирена. Прихожая. За двумя стенами.

Для отца спуститься по лестнице – целая история. Для мамы тоже. Последний пролёт без перил. Я не заметил. Отец останавливается.

Бухает близко и громко. Без перерыва. Выйти из дома – страшно. Страшно в нём оставаться. Выходим. На улице взрывы ещё сильней.

Дом без угла, просто жилые комнаты. Висит люстра, стоит шифоньер. Декорации театра. Боевых действий.

Рынок «Сказка». Лежит. «Сказки» больше нет. Супермаркет «Класс», выбитые стёкла. Не фотографирую, просто запоминаю. Харьков, который мы покидаем, запомнится таким.

Жду, когда отпустит. Разожмётся. Окружная. Поворот на трассу. Первое село. Ощущения те же, когда шёл по городу: в любой момент.

Граница между областями. Заправка. Стоим долго. Вышел. Весна. В Харькове – зима. Вырвался.

Очередь в райисполком.

– Кошка.
– Зверь.
– Путин.
– Война.
– Смерть.
Играем в ассоциации.
– Самолёты.
– Путин.
– Бомбы.
– Путин.

Девушка в конце очереди теряет сознание. Её поднимают, ведут.

Переселенец – по Украине. Беженец – за рубежом.

– Я не переселенка, я пересе-Надька. Пересе-Ленка – мама.

Я тоже не переселенец. Полтава – город детства. Я здесь родился. Здесь мои родственники. И всё-таки я переселенец.

Ноев ковчег. Длинная очередь за социалкой. Две тысячи. Пенсионерам – три. Среди нас фифы, как из ресторана. Классовое чувство разгорается и гаснет. Все мы тут одинаковые. Как минимум – выражением лиц.

Райисполком – место грымз. Но не сегодня. Сегодня другие люди. Никогда не видел такого отношения. Нигде. Бережного. Словно мы хрустальные, можем разбиться. Мы тоже другие люди.

Людочка во Львове. Рассказывает то же самое. Ждёт в больнице. Мужа оперируют. Подходят, приносят воды. Приносят пакет с едой.

– У нас есть, спасибо.

– Возьмите, будет на обед.

Неудобно.

Неудобно – самоощущение переселенца. Неудобно в чужой уютной квартире. В спортзале, где сто человек. Неудобно, что к тебе столько внимания. Взрослому, здоровому.

Неудобно признаться, что переселенец. Признать это.

Ещё больше неудобно, что уехал, а кто-то остался. Друзья. Родственники. Ты в раю.

Даже сводки иначе читаешь. Раньше, из ада, они казались оптимистичнее.

«Доброе утро! Как ты?»

«Доброе.

В порядке.

Газа нет.

Света нет.

Интернета нет».

Не турист. Надолго. Сменной одежды нет. Выбираем свой размер.

– Лишнего не бери. Кому-то понадобится.

Раньше бы набрали. На шару.

«Depeche Mode» в телефоне. «Walking in My Shoes». Спасибо человеку, в чьих туфлях я сейчас иду.

Переселенца можно узнать по рюкзаку и пакетам в руках. Полным вещами гуманитарки. И по скорой походке. Переселенец быстро перемещается. От взрыва к взрыву.

Очередь в магазине. Сразу видно, кто местный, кто нет. В тележке местного – необязательные продукты. Ряженка, не молоко. Булка с тмином. Коробка селёдки. У переселенца – базовый набор. Гуманитарки, что ему приносили дома. Батон, макароны, тушёнка. Картошка, лук.

Иногда наоборот. Чипсы, конфеты, кока-кола – это тоже переселенец.

Позвали сантехника. Соседа снизу. Всё наладил. Объяснил, как пользоваться.

– Спасибо большое. Сколько с нас?

– А сколько вы за эту квартиру платите?

– Ничего.

– Вот и мне ничего. Вы уже сказали спасибо.

Квартира – подруги детства, которая сейчас в Италии.

Думал, вырвусь – буду много гулять. Просто ходить везде. Сижу дома и прислушиваюсь. Ко всему. Шелест шин за окном – самолёты. Холодильником хлопнули. Громко забурчал желудок.

Лена с Надей уже несколько дней здесь. Говорит, что пройдёт.

В пять утра соседи сверху что-то роняют. Надя и Лена вскакивают, бегут. Я тоже.

Переселенцы с Донбасса в 14-м: наглые, шумные. Поскольку счастливые, вырвавшиеся.

Теперь наглый и шумный я. Только тихий.

Нас видят. Подбадривают. Сочувствуют. успокаивают. А мы, собственно, – сбежавшие. От войны.

Волонтёр из Львова, передавая лекарства от Арве:

– Тримайтеся. Усе буде добре.

Он едет в Харьков. На войну.

Встречаю офтальмолога. Парикмахера. Учительницу, которую консультировал. Знакомых, которых не видел в Харькове годами.

Пол-Харькова в Полтаве. Половина – разрушенные здания – осталась там.

Кошка снова начала мурчать. Месяц не мурчала. Мявкала. Как и все мы.

Дети, вытащенные из подвалов, оживают первыми. Мы – глядя на них и животных. Но война ещё далеко не кончилась.

И не кончится с окончанием. Будешь носить в себе.

Надя:

– Будем потом вспоминать войну, как что-то древнеисторическое. Как то, что мы пережили. Переживаем.

Бороду за месяц сбриваю по чуть-чуть. Каждый день. Усы короче. Со щёк. Виски. Подбородок немного. Скоро встречусь с собой.

Каждую ночь кричим во сне. Снов не помним. Чаще всего кричим «Нет!»

Теперь не всё рассказывают, что происходит. Многое держится в тайне. Что происходит со мной, я тоже не знаю. А из того, что знаю, тоже многого не рассказываю. После победы раскроется и то и это.

Я понял, откуда стиль. Стиль – сводок новостных телеграм-каналов. С начала войны читаю только их.

Факты и регистрация состояния. Анализировать и размышлять будем после победы.

Сейчас анализируют и строят планы вместо нас. Мы только чувствуем и переживаем.

«Я вчера неправильно себя повела, и я поняла, что нельзя в войну шуметь и ссориться. Чтобы не быть похожим на Путина.

Надо, чтобы во время войны хотя бы в семье был мир».

Возобновились занятия. Вчера написал студентам.

Сегодня в новостной ленте:

«Третьокурсник ХНУ ім. Каразіна Вадим Павленко та його батько загинули під час спроби евакуації з Ізюма».

И фотография. Первый раз его увидел. Все по дистанционке за аватарками.

Второй раз записался ко мне на курс. Был на каждой лекции. Задавал вопросы.

Вещи

Юра с Наташей поехали в Харьков. Забрать вещи. Многие ездят в Харьков. Я не езжу. Врастаю в полтавскую квартиру. Чиню её потихоньку. Слежу, чтоб не развалилась. От времени и моего присутствия.

Это мне нравится.

Я распрощался с Харьковом. Харькова, в котором я жил и вырос, где родилась моя дочь и росла, уже нет. Его обязательно восстановят. Он станет красивым. К власти придут новые люди, показавшие себя на войне. Они не будут воровать. У них будет чувство вкуса. Харьков расцветёт. Это будет другой Харьков.

Я буду расцветать в другом месте. Которое назову своим. Я не переселенец, я вселенец. Я не могу жить в квартире подруги детства, как в общежитии. Я пришёл на постой. Буду поддерживать порядок и любить эту квартиру. Как любил свою харьковскую.

Я её долго не любил. Когда вселился, не мог спать. Не находил себе своего места. Не знал, где оно здесь. Потом нашёл и не вылезал из него днями, неделями. Выйти на улицу, сделать несколько шагов было проблемой. Даже на работу – кружилась голова, поднималось давление. Так мне было хорошо на своём месте. Мы с этим местом были одним целым. Я читал Беккета, читал Канетти, я понимал то, о чём они пишут. И Беккет, и Канетти остались в харьковской квартире. Я не скучаю за ними, я их очень любил. Теперь они мне не нужны.

Что мне нужно теперь, я не знаю. Но мне кажется, что этот надувной матрас, на котором я сплю, эта жёсткая подушка – это и есть я. Эти шкафы без книг. Эти предметы чужого быта, собиравшиеся годами. И этот я настоящий. Такой же настоящий, каким был среди книг в своей харьковской квартире.

Полтава не похожа на Харьков. Я всегда это говорил. Писал. Чувствовал. В Харькове улица 23 Августа. В Полтаве 23 Вересня. Победа шла от Харькова к Полтаве. В детстве удивляло – как долго. Целый месяц. 150 километров. Автобусом 3 часа. Но и в детстве чувствовал, Полтава и Харьков не одно и то же.

Полтава себя не узнаёт. Пол-Полтавы сейчас Харьков. Но тот Харьков, которого в Харькове на каждом шагу не встретишь.

Женская футболка – из дома родителей. Женские шорты – из полтавского тётиного. Таким я оказался в Полтаве после месяца в Харькове под бомбами. С одной парой трусов. Вторую взял у отца. У нас с ним почти один размер. У родителей было много моих юношеских вещей. Не выброшенных. Пригодились. Я менял шкуру, старая слезла 24 февраля и в последующие дни. Я не знал, кто я.

Теперь это история. Первые три недели или бежали, или прятались. Или бежали, прятались, бежали. Сидели тихо-тихо. Просто съежились и ничего не ждали. Жизнь остановилась. Я был из тех, кто прятался и тихо сидел. Побежали мы через месяц. В Полтаву.

Я начал писать. Короткими фразами. Что чувствую. Что вижу. О родителях. О друзьях. Это было непохоже на то, что я писал раньше. Раньше я выдумывал. Писал долгими, как жизнь впереди, фразами. Следил за тавтологией, вычёркивал повторы. Теперь мне повторы нравятся. Теперь я не вижу в них ничего плохого.

Я думал о тех, кто писал нон-фикшн. Думал, на кого я похож. Вспоминал Слуцкого, Алексиевич, Буковски. Малапарте.

Я не похож на них. Похож на телеграм-каналы, которые читаю. Художественную литературу читать не могу. Наверное, это надолго. Канетти и Беккет в прошлом.

Юлия Анатольевна, доцент нашей кафедры: «Андрію Петровичу, дякуємо! Це ваше свідоцтво до болю точно передає наші спільні відчуття. Щодо читання, на жаль, також.. Телеграм-каналы, новостные сводки – только это и могу читать «включённо», остальное – никак».

Повторение – мать учения. Повторюшки-хрюшки. То, что повторяется, становится ритуалом. Ритуал и миф – суть одно. Я этому учу студентов. Рассказываю о сотериологической функции мифа. «Что-что?» – спрашивают они. Трудное слово. «Спасительной, психотерапевтической». И привожу примеры.

Теперь пример я сам.

И всё же я ещё не вылупился. Я ещё только рождаюсь. Наблюдаю рождение в пятьдесят лет. Мне помогают родиться заново вещи, окружающие меня. Принадлежащие другим хозяевам. Купленные в сэконд-хенде – брошенные, сданные после смерти других людей. Я не думаю о них. Я думаю о себе.

В сэконды я прихожу в последний перед завозом день, когда цены самые низкие. 34, 25 гривен килограмм. Я покупаю много. Вычурного, яркого, нетипичного для себя. Того, кем я был. Кожаные немецкие джинсы. Гавайская рубаха. Тирольская шляпа с пером. Надевать мне её некуда. Но в зеркало я на себя в ней посмотрю.

Рубашки неподошедшие отдаю отцу. Он тоже переселенец.

Я написал про дом. Про дом и про вещи. Олег прочитал, прислал: «Знакомая из ФБ хорошо написала – о доме: «Julia Pilipchatina: Когда появилась возможность получить какие-то вещи из дома… оказалось, что дом – пусть и далеко, но с этими вещами – мне нужнее, чем вещи здесь без дома. Не понимаю, как извлечь из него мои платья и книги – и зачем. У этого времени другие нужды. Зато купила два керамических крючка. Домой. Отчаянный оптимизм военного времени»».

А через день, в следующей нашей с ним переписке: «Внезапно – обнаружил, что у меня нет бумаги, чтобы написать заяву на отпуск. Пиздец». – «Не пиздец, а свободный человек». Мы филологи, бумажные люди. Свободные, скоро уже, и от профессии.

Людочка пишет: «С собой книг не взяла. Взяла два портрета родителей, ещё молодых. Для Даньки фото его мамы, чашечку, которой уже лет 100 (прабабушкина) и бабушкин модный в 50-х клатч… да и веер (ему тоже под сотню лет)».

Олег ехал. Знал, что не буду читать, но попросил его захватить для меня что-то из книг. Долго выбирали, что я не читал и хотел бы из того, что у него есть. Он проводил экскурсию по своей библиотеке, я вспомнил, как мы осенью ходили в новооткрытый зоопарк. Наде дали три билета. Лена, рабочий день, не могла. Пустые клетки. Кое-где волк или птицы. Экскурсия называлась «Тропа тигра». Тигра не было. Зоопарк открыли, животных ещё не завезли.

Олег привёз «Праздник козла» Варгаса Льосы и Джозефа Конрада «Сердце тьмы», неважно.

Вика Еленская: «Я за два месяца до войны начала тревожиться, что будет война, и всё время норовила насобирать огромный рюкзак: тросы, палатки, топоры, всё, чтоб выжить в условиях постапокалипсиса в лесу (в моём представлении). Денег на всё явно не хватало и от этого становилось ещё страшней.

А потом психотерапевт меня спросил, точно ли я умею выжить в лесу, и что обычно приносит мне средства для выживания. И только тогда я перепаковала всё на ноутбук (и не пожалела). Странно работают мозги».

Вика – моя студентка-дипломница. Классик. Специальности «классика» – «древнегреческий язык и литература, латынь» – уже нет. Война упразднила. Университет сокращается, ужимает специальности. Нас там тоже скоро не будет. Уже предупредили: с сентября сокращения. Не будет древнегреческого, который Олег преподаёт. Не будет моего мифа. Мифокритики и мифопрактики. Я сам придумал название этого предмета.

Заявление, что писал Олег, что писали мы все, – на отпуск за свой счёт.

Вика писала диплом по «Греку Зорбе». Пишет сейчас: «Дома лежит «Грек Зорба» на греческом, как раз пробовала перечитывать перед войной. Очень красиво написан.

Чуть было не забрала с собой, как предмет первой необходимости, но не влез». Вика – в Каменце-Подольском. Олег – в Закарпатье под Берегово.

В Харькове на Полтавском шляхе видели волчицу. Спокойную, тихую. Запостили видео диких кабанов – мамаша с детьми – возле Мемориала. Они же, или другие, – на заправке. Через парковку бегут олени. Молоденькие, штук шесть. По проспекту гоцает заяц. Меланхоличный ястреб у детской площадки на Новых Домах.

Олег съездил в Харьков за тёплыми вещами. Говорит: «Пустой, чужой город». Дома, на двенадцатом этаже, завелись мыши. Погрызли кошачий корм.