КОШКА КЛАРЫ

ВОЛОДИМИР РАФЄЄНКО

— В оригіналі текст російською.

Выбираться из города или не выбираться? В иные дни
становилось ясно, что бежать надо. В середине марта
на митинге в центре города убит Дмитрий Чернявский,
украинский патриот, совсем еще мальчик. Надежды
все меньше, боевиков все больше. Их поддерживает
местная милиция и СБУ. Большая часть сепаратистов
вышла из криминала, как Горький из народа. Есть еще
советники, кадровые сотрудники российских спец-
служб, профессионалы-наемники и романтики про-
цесса. Последних — невероятно жаль, что усиливает
интеллигентскую раздвоенность Хомы.
Может, правы они, думает он тоскливо. Может, За-
пад во всем виноват? Может, и виноват. Но почему-то
Запад по-прежнему оставался на западе. А вот с вос-
тока народу приезжало все больше. Бандиты и го-
родские сумасшедшие вступили в свои права. По но-
чам стрельба и мародерство, днем лозунги, митинги
и плакаты. Сушкин со страхом глядел на вооруженных
людей. Они наглели от драйва, который придают ору-
жие и власть. Чувствовали себя героями оттого, что
громадный город взят ими без боя. Хому тревожила
Европа, стоящая на пороге большой войны. Но глядя
на пьяных гастролеров из Ростова, он думал о том, что
инферно опознало своих. И во всем происходящем
это пугало его сильнее всего.

*

Всю весну и начало лета беременное страшным бу-
дущим небо опрокидывалось вниз. Рыдало дождями.
Изливалось беспощадно. В парке возле дома ползало
столько слизней, что становилось не по себе. Улитки
и выползки кишели кишмя. Тропинки то и дело пере-
бегали крупные наглые серые мыши. За сорок пять лет
проживания в этом городе Сушкин впервые наблюдал
нечто подобное. Плодовые и неплодовые деревья вы-
гнали цветы одновременно, совершенно не сообразу-
ясь с положенными природой сроками. Цвели липа
и вишня, черемуха и яблоня, каштан и сирень, ряби-
на и абрикос. Настолько буйно и безостановочно, что
хотелось плакать. Природа прощалась с жизнями тех,
кому в ближайшие месяцы суждено лечь в землю.
Компенсаторные механизмы бытия.
К любителям русского мира Хома не приближался.
В их реальность он вжиться не мог. Они смотрели на
него глазами аквариумных рыб. Проплывали мимо по
волнам Леты, касаясь плавниками проспектов и улиц,
зданий, деревьев, пробуя мягкими губами мозги про-
хожих. Откладывали черно-красную икру на стенки
бытия, на липы и каштаны, стоящие в цвету. Разма-
хивали натянутыми, как стальные канаты, нервами,
пели песни, несли чушь, в которой иногда проскаль-
зывали некоторые вполне здравые идеи. «Долой му-
даков!» — прочитал как-то Сушкин на грязноватом
транспаранте у здания областной администрации.
В самом деле, растроганно подумал он, хорошо бы их
долой. Вопрос в том, насколько это выполнимо в ус-
ловиях оккупации.
А на площади — зычные голоса. Солнечный ветер.
Запах цветущих лип. Мегафонное хриплое эхо. Гул
громадных колонок. Стихи советских поэтов и песни
военных лет. Сушкин ощущал странное узнавание
и спустя недолгое время понял, о чем, собственно,
речь.
Была империя и сгинула. Ее закат совпал с дет-
ством и юностью. Можно было иногда попечалиться,
глядя в раскрашенные картинки слайд-шоу, имену-
емого памятью. Там мама и папа. Пляж на косе, лето
в росе, руки в малине. Молоко в треугольных пакетах.
Ряженка в стеклянных бутылках. Политбюро. Пласти-
линовые дятлы из кукольных советских мультфиль-
мов. Сказка про то, как тридцать гондонов счастья
себе добывали. Но маленькому человеку не надо бо-
яться. Спи, сыночек, хули-люли, ты у мамы красотуля.
Боевики, пришедшие этой весной в город, выглядели
страшнее.
В митингах этой весны чувствовался знакомый
аромат. Терпкое дежавю. То, что сейчас улавливалось
в воздухе города Z, можно было сходу определить
простым и теплым словом «лажа». Вспоминались
красные галстуки, пионерские линейки, энергичные
речевки. Мы ребята молодцы, пионеры-ленинцы.
Кошмар, но, в сущности, скользящий, как ветер у ви-
ска. Мозги детей почти не задевает. Ведь для ребенка
главное — огромное детство, а не тот печальный факт,
что сионисты стакнулись с американской военщиной.
Да, это была она. Беспросветная, наглая, совковая.
Не узнать ее вообще было невозможно. Она всегда
оставалась здесь. За то время, которое понадобилось
Советскому Союзу, чтобы пролитой кровью уйти в пе-
сок, эта лажа никуда не делась. В девяностых, когда
акварельными мелкими лужами повсюду стоял мед-
ленно догнивающий коммунизм, в Z грянула крими-
нальная революция. В город плотно, как черный пе-
нис в белый гульфик, вошло инферно. Пульсирующей
сетью упало на регион. Слилось с советской лажей,
превращаясь в нечто третье.
С экранов телевизоров говорили о независимости
Украины. А в Z зависимость становилась все сильнее.
Она была тяжкая, почти наркотическая. Гибли люди,
покидали регион выжившие, но сильно потрепанные
бизнесмены и патриоты. Народ так просто не сдавал-
ся. Но зась, малята, зась.
Тримайтеся, співвітчизники, все ще має бути чу-
дово, говорил с экранов телевизоров очередной пре-
зидент страны. А жители Z просто исчезали. Их зака-
пывали на заброшенных кладбищах. Стреляли в упор
на бульварах, пронизанных невечерним светом. За-
катывали в бетон, топили в прудах, вешали на дере-
вьях в старых советских посадках. Их всасывал черный
смерч, кружащийся над городом. И уносил в дивные
дали, о которых у Хомы было самое отдаленное пред-
ставление. В город Z вступало инферно, и закаты были
прекрасны. И время текло, как всегда, но теперь во
главе угла стал не закон, но понятия.
И только маковки церквей. Ранние, а также позд-
ние литургии. Колокольный звон, набат, шабат да ме-
сяц Рамадан. Только молитвы праведников, которых
таки имеется пока у Господа, держали Z-небо над го-
родом и степью, напоенной полынной горькой сла-
достью, шумом ветра в траве да тихим пением род-
ников.

*

Сушкин успокаивал Люсю, гладил ее волосы, целовал
мохнатый, пахнущий мятой лобок и шептал в него.
Все пройдет, все обязательно закончится. Это у нас
карнавал. В жопу такие карнавалы, говорила Люся.
Смотрела глазами большими и черными, как ночи над
аннексированным Крымом. Ничего уже не вернется,
и ничего уже здесь не будет.
Помнишь Славика и Клару? Ночью к ним приходили
трое с автоматами. Предупредили, если еще раз они
на своем сайте напишут что-нибудь нелестное о рус-
ской идее, схлопочут по пуле в живот. И что? Сушкин
сел на диване и принялся щелкать зажигалкой. А что?
Люся пожала плечами. Собрали вещи, утром уехали.
Пока ты спал, я с Кларой по телефону говорила. Она
ключи оставила у коллег. Просила взять кошку и поли-
вать цветы. И какие-то документы надо забрать у нее
из сейфа в офисе. Какие документы? Сказала — важ-
ные, пожала плечами Люся. Ну вот, помрачнел Суш-
кин. Твои подруги, как всегда.
Еще счастливо обошлось, добавила Люся. Мог-
ли бы ребят кинуть в подвалы бывшего СБУ. Мало
ли там народа уже? И что б тогда стало с их детьми?
Хома вздохнул, глядя на солнечные пятна, бегающие
по стене.
Громко и весело скрипела карусель за окном. Лаял
пес. Люся ждала, что Хома что-нибудь скажет, но не
дождалась. Поднялась и ушла. Сушкин минут пять
слушал журчание воды в ванной. Теплый ветер на-
дувал паруса штор. На детской площадке кричали
и смеялись дети. Болели глаза, и он думал о том, что
которую ночь не может нормально спать. В центре по
ночам стреляют. Знать бы, кто и зачем, а главное —
куда? А может, лучше не знать, внезапно подумал он.
Слишком много грабят защитники русского мира. Бан-
ки, магазины, частный бизнес. Причем не всех. Как-
то выборочно. И от этого еще страшнее. Ты больше
не знаешь этот город. Понятия не имеешь, как в нем
жить и чего от него ожидать.
Городской транспорт выходит на маршруты. Ком-
мунальщики сажают цветы, убирают улицы, вывозят
мусор. Не покинувшие Z ежедневно идут на работу.
Удивительно много порядка, несмотря на то что им
никто не озабочен. Люди остаются людьми. И город,
полный, как чаша, журчащий ручьями, прудами, ре-
чушками, шумящий ярко зеленеющими деревьями,
оглушительно пахнущий цветами, остается городом.
Хотя все больше напоминает декорацию для спектакля.
Правительственные войска на подступах к Z, и ско-
ро здесь будут бои. Сюда идет война. Вокруг давно
уже гибнут люди, а здесь — фонтаны и цветы. Жизнь
в зрачке у тайфуна. Синий немигающий глаз, послед-
няя тишина.
Запах цветов слишком насыщен. Он мешает ды-
шать и жить. Густой аромат учащает пульс. Испарина
и духота. Усилился вкус самых обычных продуктов —
хлеба и пива. Сахар излишне сладок, чрезмерно со-
леная соль. От пронзительной синевы неба саднит
лобные доли, подрагивают зрачки и хочется пить.
Чрезмерными, обособленными, как долгая боль, ста-
ли звуки, чувства. Невыносимы половые акты. Разго-
воры, улыбки, музыка, ветер. Прекрасный мир в от-
сутствии гармонии.
Вернулась Люся и села на диван, глядя в раство-
ренную балконную дверь.
Сломалось что-то, сказал Сушкин. И это не восста-
новить никому. Ни гамлетам, ни офелиям, ни ОБСЕ.
Хорошо бы сейчас в Копенгаген, сказала Люся. Сесть
на лавочку в парке Тиволи и закурить. Мне так хочется
жить, Сушкин! Ну, так мы и живем. Мы не живем, мы
выживаем. И дальше будет хуже. Мы только в начале.
Поверь моей интуиции.
Люся права, подумал Хома. Но ей легче уехать из Z.
Кроме Сушкина, у нее никого. А вот у Хомы двоюрод-
ный дядя и девочка Лиза, приемная дочка погибшей
сестры. Они никуда не поедут.
Остаться или бежать? Вот в чем вопрос. Когда бы
знать, проговорил Сушкин, виновато улыбаясь, что
из этого есть сон и где в нем начинается реальность.
Люся утомленно пожала плечами, закурила, окуталась
дымом. Когда ты решишься? Не понимаешь, что в го-
роде оставаться нельзя?! Завтра поговорю с дядей.
Стараясь не глядеть в Люсины сливовые глаза, Хома
принялся одеваться.

*

За весь день времени перезвонить не нашел. Вернул-
ся в сумерках. Звуки шагов раздавались эхом в пу-
стом дворе. Окна квартиры темны. Поднялся, сварил
кофе, набрал номер. Безрезультатно. Выпил три чаш-
ки кофе, съел бутерброд. Сел за журнальный столик
в зале, закурил и позвонил двадцать четыре раза под-
ряд. Вышел на балкон, отдышался и сделал три более
результативных звонка другим людям. Затем вызвал
такси. Приехал слегка помятый «Жигуленок». Прыгнул
на переднее сиденье, назвал адрес.
А че вызывал-то? Таксист с досадой сплюнул в окно
и хмуро посмотрел на Сушкина. Тут же два квартала.
Ногами быстрее! Мне срочно! Срочно! Хома крикнул,
сорвался в дискант и закашлялся. Можно, я закурю?
Короче, водила неспешно достал из бардачка зажи-
галку и дал прикурить, даешь пятьдесят или мы нику-
да не едем. Хорошо, дам, тут же согласился Сушкин.
Где-то вдалеке, по звуку — за центральными город-
скими прудами, одна за другой стали бить автомат-
ные очереди. В лобовом стекле прошла, слегка по-
качиваясь в теплом свете фонаря, нетрезвая парочка.
Женщина хохотала, запрокидывая голову. Двумя паль-
цами держала сигаретку, искрами рассыпающуюся на
ветру.
Оно, конечно, понятно, кивнул водила. Развора-
чиваясь, поглядывал в зеркало заднего вида. Такие
времена наступили, что по центру вечером не погуля-
ешь. Но ты меня тоже пойми. Да я понимаю. Во рту
у Сушкина табак смешивался со слюной, в которой
было слишком много кофеина. Немилосердно стуча-
ло сердце. Кисловато-сладкий привкус Бразилии. От-
чаянно хотелось коньяка.
Ты это… Водила, закинул в заросший рыжей боро-
дой рот помятую сигаретку. Если ненадолго… Короче,
накинешь двадцатку, я подожду у офиса. Это же офис-
ное здание? Да, это офис, облегченно закивал Хома.
Офис, конечно, офис. Так лады? Таксист улыбнулся не-
ожиданно тепло. Лады, бледно усмехнулся Сушкин,
лады! А то, понимаешь, заговорил он лихорадочно,
девочка моя пропала. На работу к подруге подъехала.
Ее в здании видели час назад, но дома до сих пор нет.
Звоню, не отвечает! Сушкин помолчал, сделал пару
быстрых затяжек, вышвырнул окурок в окно. И боль-
ше негде ей просто быть. Понимаешь, у нее в этом
городе, кроме меня, никого… Осекся, заметив, что во-
дила слушает вполуха. Однако остановиться не смог.
Закончил вяло, без настроения, остро чувствуя свою
никчемность. Я снова звоню, а ответа нет. И опять,
и опять… Мысли, конечно, разные…
Приехали! Водила смотрел терпеливо, но насмеш-
ливо. Выходишь или как? Да, конечно. Хома взялся
влажной ладонью за ручку двери, оглянулся. Иди-иди,
кивнул таксист, я подожду. Только быстрее, в натуре.
Даю десять минут, не больше. Какой этаж? Третий,
сказал Сушкин. Горит свет на третьем, кивнул таксист,
посмотрев вверх. Иди, короче. Одна нога там, другая
здесь.
На месте вахтера не оказалось никого. Коридор был
пуст, как проза Мураками. Песни ветра в разбитых ок-
нах. Каждый шаг отдается в висках. В туалете откры-
та дверь. Кто-то не закрыл кран, вода льется тонкой
прерывистой струйкой. Сушкин зачем-то старательно
его закрыл, выключил свет и плотно затворил дверь.
Хотел подняться по лестнице, но нажал кнопку лифта.
Дверь в триста пятый отворена, в темный коридор
падает полоска света. Он темен, пуст и уходит в бес-
конечность. Гудит синкопами лампа дневного света.
Люся, позвал Сушкин, Люся. Сделал три шага прямо,
вошел в дверь.
Ее убили топором или чем-то очень похожим. Она
лежала у окна, раскинув руки в стороны. Офисная пти-
ца, что пыталась взлететь. Кровь превратилась в чер-
ное зеркало. Рядом дамская красная сумочка. Джинсы
измазаны в крови, но блузка светится ослепительной
белизной.
Сушкин прижался спиной к стене. Медленно сполз
вниз, чувствуя через футболку холодную шершавую
поверхность. Закрыл голову руками, глубоко вздохнул
и только тогда закричал. Где-то вдалеке в тон ему завы-
ла заводская сирена. Из-под стола на кричащего Суш-
кина зелеными глазами бесстрастно смотрела кошка.
Понюхав кровь, отошла в сторону и уставилась в окно,
в котором медленно полз желтый сухарик луны.